Электрические киты [litres] - Александр Касаверде
Любовь, похожая на сон
Начался ливень. Следующей остановкой должен был быть дом Рупы. Медведь сказал, что ехать где-то три с половиной часа и можно покемарить. Будто в «спринтере» еще чем-то можно было заняться. Лана, похоже, решила вспомнить весь ретро-рок и погрузилась в «Arctic Monkeys». А меня просто размазало.
Внешний мир превратился в фон, в мелодию с сайта стоковой музыки.
В голове туманная легкость. И в теле тоже. И я пытаюсь понять, что же я чувствую. И ничего не нахожу. Иду глубже и дальше. И там туман. И в теле туман, в кистях рук, в ногах. Словно я весь из вещества, что сон, состою. И сном все окружено. Даже обивка сиденья и «спринтер». Только я не сплю. На лице появляется легкая улыбка. Такая – в духе «все норм». Умер отец – норм. Сбежал из дома – норм. К твоей девушке клеится Хавьер Бардем – норм. Сплошной бесконечный норм. И знаешь, что еще интересно. Что эти нейролептики пожирают время. Короче, ты закинулся этими кругляшками и решил в окно посмотреть. Смотришь такой, там птичка на веточке сидит. Умиляешься. А потом тебе мессенджер пикает, ты вздрагиваешь и смотришь, что прошло уже два часа. Два часа, прикинь! И ты такой смотришь на веточку и понимаешь, что птички там уже нет. Да и дерева может не быть. И самое интересное, что тебе в целом пофиг на это. Есть птичка – норм. Нет птички – норм.
И вот мы мчимся в «спринтере». Мимо пролетают леса. И годы жизни. Дни как ели, сосны, лиственницы, березы. Жизнь мелькает так быстро, что не ухватиться за нее ни взглядом, ни чувствами.
И я в полудреме спрашиваю себя: а что вообще со мной случилось за прошедшую жизнь, что я помню? И понимаю, что до этой поездки со мной вообще ничего не случилось. От слова «совсем». Учился в школе, поступил в институт. И?.. И? И что-то ничего не приходит. А что я вообще знаю о себе? Нормальный ребенок помнит, как тянул руки к какому-нибудь жирафику, подвешенному к кроватке, как путешествовал с папой и мамой, ел брокколи, играл в «Майнкрафт». Или играл с собакой, но я – совсем другое дело. Я ничего не помню. Мне шесть, я в больнице. Вокруг стоят доктора. Мне ставят капельницу. Это правда происходило или я это выдумал?
В шесть лет я будто прихожу к стене, сажусь на стул и пялюсь на серое нечто. Мне кажется, что стена превращается в экран кинотеатра. Так происходит, если смотреть очень долго. И тогда на сером холсте я вижу огромного кита. Белый холст уходит в синеву, в толщу, непроницаемую и прозрачную одновременно. И я понимаю, что кит – это разгадка. Моей боли. Одиночества. Уязвимости.
«Вспоминай не то, что происходило, вспоминай то, что ты чувствовал», – говорит мне Марк.
Но я ничего не чувствую.
Побудь в этом. Еще немного.
Я чувствую натяжение ремня, чувствую кружение хаоса, будто то не авария, а второе рождение или, наоборот, смерть. И все.
А какое оно, это второе рождение?
Как будто я выхватываю жизнь из пустоты. И в этой пустоте кто-то ведет меня за руку. И голос, и рука, которые держат меня, чтобы я не упал.
Вспоминай.
Я слышу, как из тумана звучит радио:
Любовь, похожая на сон,
Счастливым сделала мой дом.
И из этой мелодии вылетает наша вишневая «девятка».
Сквозь туман мчит по мокрой черной дороге, к горизонту, за которым виднеются горы. И огромное облако, будто призрак другой планеты. И из этого облака-планеты выныривает кит. Словно космический корабль выходит на поверхность и снова погружается в толщу серо-белой кристаллической массы.
– Ма! – кричу я. – Ты видела?
– Что видела? – спрашивает мать.
И я не могу ответить. Хочу сказать, что там проплыл кит, но не могу.
– Ма, ты слышишь? Там кит! – кричу я.
Но она будто специально прибавляет громкость. И от этой громкости мои мысли расщепляются и смешиваются со словами песни:
Но, вопреки законам сна,
Пускай не кончится она.
Радио фонит. Мать крутит переключатель, чтобы настроиться на волну:
Любовь, похожая на сон,
Сердец хрустальный перезвон.
Радио хрипит. Мать поворачивается ко мне. И говорит:
– Лень, ну чего ты ерзаешь? Сейчас в твой любимый ресторан заедем. Перекусим. Все будет хорошо, я тебе… – И оборачивается обратно на дорогу.
Она даже не успела испугаться. Не успела понять, что произошло. Она вывернула руль. Машину понесло в скольжение, закрутило.
Я чувствую натяжение ремня, глотаю ртом воздух. Открываю глаза и не понимаю, где сон, а где явь, потому что наш «спринтер» резко тормозит и нас несет вперед по мокрой дороге. Лана вцепилась в сиденье и сжалась, Медведь топит по тормозам. Я бы сказал, что еще слышен визг шин. Но шумоизоляция у нас в салоне превосходная, и все это скольжение происходило в абсолютной тишине. Даже Медведь не выругался, как это обычно бывало. И вот наконец «спринтер» встал как вкопанный.
Я пытаюсь понять, что происходит. Лана и Медведь, поднявшись, переминаются. Дверь открывается… как в космическом корабле.
И с той стороны я вижу два огромных луча. В ту минуту я и правда подумал, что, может, то ангелы пришли избавить меня от мучений и сейчас они отведут меня к маме, оформят возврат в институт… дадут мне чай с малиновым вареньем и укроют теплым одеялом. Но нет… это были полицейские. Литовские полицейские. И первое, что они увидели в свете своих фонариков, – это меня, размазанного и тупо улыбающегося.
Я хотел сказать, чтобы они не светили в глаза, но вышло что-то в духе: м-м вгалллаззза не наддооо. Тоггго. М-м-л-нна?
– На выход, – сказал один из фонарей на русском.
Как только мы вышли, мимо проехали Костя, Леха и Аксель и помахали нам ручкой… Мол, удачной беседы! Мир вам, братья, встретимся на том берегу.
Фонарь светит прямо в лицо. Сверху льет вода. Такой ливень, что прям поливает кто-то из ведра. Они-то в капюшонах, в таких плащах в виде палатки, треугольные. В свете фонарей вижу, как Медведь открывает багажник… проводят досмотр. Лиц полицейских за фонарями не видно.
– Что с тобой? – спрашивает один из фонарей.
И в голове у меня четко выстраивается объяснение, что я сейчас расскажу про ипохондрию и панические атаки. Может, даже про нейротрансмиттеры
